Вход | Регистрация
Главная » Статьи » История
Народы и языки Кавказской Албании (начало)

О языковом континууме как альтернативе койне. Язык письменности и «язык базара».

Наиболее дискуссионная в албанистике тема о народах и языках Кавказской Албании исследуется на основе комплексного анализа разнородных данных на стыке нескольких научных дисциплин — источниковедения, истории, языкознания, исторической лингвистики. Автор выделяет две основные группы языков в Кавказской Албании — арранскую и лакзанскую, вводит в научный обо­рот гипотезу о языковом континууме как альтернативе койне, определяет роль и значение каждого из языков в Албанской конфедерации.

Методологические аспекты исследования

Вопрос об «этническом составе», или «этнической принадлежности», насе­ления Кавказской Албании является одним из наиболее дискуссионных в албанистике. Обращение к обширной и довольно разноречивой исто­риографии темы еще больше запутывает читателя, но при этом выявляет характерную закономерность: обсуждения по теме велись почти исключи­тельно в плоскости истории современных народов. Такой подход неизбежно порождал дискурс о «прямых потомках» кавказских албан и наследни­ках кавказско-албанской культуры, что мы, собственно, и наблюдаем в новейшей историографии. Так, например, А.А. Акопян, М.М. Мурадян и К.Н. Юзбашян назвали «современные лезгиноязычные народности Юго-Восточного Дагестана и Северо-Восточного Азербайджана (лезгины, удины, табасаранцы, цахуры, рутульцы, агульцы, крызы, будуги и хиналугцы)» «прямыми потомками собственно албанских племен» [1]. Ф.Дж. Мамедова считает, что наряду с удинами «к албанскому этносу относятся и лезгины, леги, цахуры-лпины, хыналугцы, крызы, алпаны, рутульцы, будухи» [2].

Прямое сопоставление древних и современных народов без учета кон­кретно-исторических условий, особенностей их эволюции и закономер­ностей исторического развития невольно допускает взгляд на народность как на застывший, статичный организм, лишенный динамики изменения, трансформации, становления во времени, собственной эволюции. Однако такое в принципе невозможно: на протяжении истории у народов и народ­ностей менялись типы хозяйства, уклад жизни, формы политической организации, религия, материальная и духовная культура, обычаи и традиции, правовые установки, морально-этические нормы. Менялись базовые цен­ности, идентичность, самоназвание, восприятие и границы своего «мира», народа/народности, страны. От эпохи к эпохе менялись также и языки, и не только за счет заимствований: они распадались на близкородственные диа­лекты, которые с течением времени все больше отдалялись друг от друга, приводя к формированию новых языков. Носители этих обособившихся языков воспринимали себя как отдельные народы. В ходе тесной племенной и этнической консолидации происходил и обратный процесс: возникала потребность в универсальной системе вербальной коммуникации, что при­водило к возникновению наддиалектного общенародного языка. Мало того, в рамках определенной этнической общности происходил даже процесс смены языка, причем не в рамках одной языковой группы (в данном случае восточнокавказской), а переход на язык иной языковой семьи или группы (тюркской, индоевропейской, картвельской).

С другой стороны, возникает вопрос, можно ли называть кавказских албан этносом, имея в виду доарабский период истории Кавказа или даже период активной исламизации, как это предлагает Ф.Дж. Мамедова? [3] Если говорить о концептуальных трактовках, то строгие критерии принципа историзма не позволяют называть родо-племенные общности древности этносами и говорить об их этническом происхождении, тем более что тео­рии этногенеза во многом еще противоречивы, а само понятие этноса до сих пор не имеет общепринятой дефиниции. Последнее признавал и сам Л.Н. Гумилев, автор пассионарной теории этногенеза, хотя именно с его легкой руки расхожие определения этноса, прочно утвердившись в око­лонаучной среде, постепенно начинают проникать и в глоссарий научных исследований [4].

Противоположная крайность, которая неизбежно ведет к трайбализму, заключается в некритическом использовании категорий рода и племени. В связи с этим возникает другой, не менее сложный вопрос: до какого исто­рического момента или переходного периода народы Кавказской Албании можно называть племенами — стадии союза племен, или протогосударственного объединения с фактически независимыми общинами самоуправ­ляемых раннегосударственных этнополитических образований, возникших на базе потестарных структур, или одного из этапов формирования цент­рализованного, пусть и конфедеративного, государства, но с официальной государственной религией с автокефальной церковной традицией, претен­довавшей на апостольское происхождение?

Как показывает опыт сравнительно-исторических штудий, использова­ние понятийного аппарата новой и новейшей истории при изучении древ­ней и средневековой истории не всегда оправдано вследствие серьезных различий в реальном содержании исторического процесса на разных ста­диях общественной эволюции. Родо-племенные общности, союзы племен, протогосударственные объединения и древние государства невозможно адекватно описывать с помощью терминологии описания народов и госу­дарств современного типа — смешиваются и вследствие этого искажаются смыслы, не учитываются в полной мере условия и специфика различных по своей природе исторических явлений, на раннюю, архаичную почву переносятся поздние, более развитые образы и семантика. Решение указан­ной методологической проблемы, комплексной по своей природе, требует специальных исследований со стороны профессиональных этнологов и методологов истории, однако специфика темы требует хотя бы предвари­тельного семантического разграничения используемых категорий.

Различные марксистские, цивилизационные, конструктивистские, неопозитивистские, мир-системные и другие подходы и толкования тео­рии этногенеза, как и теории нации (в том числе этнонации, политической нации и др.), придали обсуждаемым терминам неоднозначную и проти­воречивую коннотацию, включающую в себя как многочисленные истори­ческие, так и современные интерпретации [5]. Если в подобной ситуации во избежание терминологической путаницы Л.Н. Гумилев предпочитал назы­вать народности этносами [6], то мы предлагаем поступить как раз наоборот: вернуться к нейтральной категории «народ». Во-первых, потому, что она свободна от концептуализации, и потому коэффициент искажения смыс­лов здесь минимальный. Во-вторых, как раз к этой категории апеллируют термины «этнос» и «нация» в их исходном значении, обозначающем надродовую форму социальной организации, основанную на отношениях биоло­гического родства.

В переводе с древнегреческого έθνος — это народ, связанный общнос­тью происхождения, языка, территории и т.д. Латинский термин natio в Античности обозначал не только «народ», но и «государство», подразуме­вая народы, имеющие собственную государственность. Иначе говоря, мы можем использовать производные определения «этнический» и «нацио­нальный», только четко очертив их семантические границы — в первона­чальном, неконцептуальном значении основных терминов, понимая под этничностью принадлежность к народу, а под национальностью — при­надлежность к стране. Апеллируя к понятию «народ», мы освобождаем себя от необходимости проводить четкие разграничительные линии между племенами и этносами и тем самым обходим стороной сложные и не до конца исследованные проблемы этногенеза современных народов Кавказа, в котором принимал участие (в разной степени) в том числе и автохтонный восточнокавказский субстрат.

Определения «народа», так же как и дефиниции «племени», «этноса» и «нации», которые в различных случаях стоят за категорией «народ», включают в себя не только наличие общей территории, в том числе исто­рической, но и общность языка. Для небольших государственных образо­ваний, которые не были империями, понятие natio предполагало также и общность происхождения, и племенное родство, что в принципе означало одно и то же. Народы Кавказской Албании были объединены общей тер­риторией, государственностью, административно-политическими инс­титутами, автокефальной государственной религией (применительно, по крайней мере, к раннесредневековой эпохе), собственной церковной тра­дицией, государственной идеологией, народными обычаями, материаль­ной и духовной культурой, в том числе письменной, правовыми нормами и установлениями, системой этических представлений. Для каждого из указанных условий непреложным является тот факт, что если не общность языка, то хотя бы наличие достаточно широкого, массового общения между людьми представляет собой важнейшее условие существования единого государства и тем более его эффективного управления из одного центра.

Другим не менее значимым методологическим аспектом проблемы является тесная историческая взаимосвязь между такими понятиями, как «народ», «племя», с одной стороны, и «язык», «наречие» — с другой. Язык нередко подразумевает речь как коммуникативную систему, связывающую людей, соединяющую их в народ или племя, а также сам народ, племя [7]. Иначе говоря, если мы установим языки Кавказской Албании, мы получим также представление и о населявших ее народах, и наоборот.

В неразрывной связи с категориями народа и языка исследователи рас­сматривают также и категорию власти, прежде всего — политической [8]. Древнехристианское государство, каковым была Кавказская Албания в период своего наивысшего развития в качестве независимого политичес­кого субъекта, — это единство трех важнейших компонентов: разнопле­менного албанского народа, царской власти и албанской церкви, причем первая категория включает в себя все албанские племенные группы и их языки. Дивергенция языков — всегда результат процессов дальнейшего обособления отдельных племенных групп, составлявших народ Кавказской Албании, вследствие воздействия центробежных сил, общественно-поли­тических, конфессиональных и многих иных причин, включая также и естественно-географические условия.

Постановка проблемы

Говоря о проблеме общего языка и сложностях межплеменного взаимодейс­твия в Кавказской Албании, авторы авторитетного многотомного издания «История Древнего мира» подчеркивали, что «Сасаниды разрушали хрис­тианские церкви, насильственно насаждая зороастризм… Литературный алванский язык и тем более алванский общенародный язык койне так и не создались. Напротив, распространялся не только среднемидийский, но (за счет сасанидских переселенцев с юга) и среднеперсидский язык (остатком этих переселенцев является народность татов)» [9].

Таким образом, утверждается, что в Кавказской Албании общенарод­ный язык так и не появился по разным причинам, прежде всего — из-за диалектного многообразия и распространения других языков. В данной публикации мы попытаемся ответить на вопрос о том, каким же образом в таком случае осуществлялось межплеменное взаимодействие в Кавказской Албании, как различные племена общались друг с другом — сначала на стадии их консолидации, затем в процессе строительства общего государства? И какую роль играл каждый из языков, в том числе письменный кав­казско-албанский?

Й. Гипперт, В. Шульце, З.Н. Алексидзе и Ж.-П. Маэ, исследовавшие албанские палимпсесты, подразумевают под кавказско-албанским (КА) «литургический и, возможно, административный язык», который преоб­ладал в Кавказской Албании в христианский период (между IV—VIII вв. н. э.). «Это не обязательно означает, — подчеркивают исследователи, — что КА был единственным “официальным” языком, используемым в Кавказской Албании» [10].

Армянский историк V в. Корюн сообщает, что албанский епископ и царь, «и они — оба равные, <…> издали приказ привезти из разных гаваров и местностей владычества своего детей для обучения письменности <…> И когда это приказание на деле было претворено в жизнь и завершено, блаженный епископ Иеремия немедленно принялся за перевод божес­твенных книг, с помощью которых дикомыслящие, празднобродящие и суровые люди страны Алуанк вскоре узнали пророков, апостолов, унасле­довали Евангелия, были осведомлены о всех божественных преданиях» [11]. Другой армянский историк, Гевонд, живший в VIII в., сообщает о том, что «та же самая книга — Евангелие на всех языках хранилось цело, невре­димо», и что «чудесное и спасительное богоучение» преподавалось и на албанском языке [12].

Теперь не остается сомнений в том, что именно источники понимали под албанским языком: это был язык, зафиксированный в албанских палимпсестах, как раз он и доминировал в литургической и отчасти адми­нистративной сферах жизни Албании в V-VIII вв. При этом, подчерки­вают исследователи, «ничего не известно об остальных языках Кавказской Албании», хотя можно уверенно говорить о распространении как минимум двух групп языков, к которым относятся «автохтонные восточнокавказские (предки таких современных языков, как лезгинский, цахурский, рутульский, крызский и будухский) и среднеперсидский (особенно северо-запад­ный персидский), тесно связанный с парфянским…» [13]. После сасанидской аннексии Албании, а также в предшествовавший период, когда влияние Сасанидского Ирана на Кавказ было особенно сильным, среднеперсидский язык как раз и был, как на это указывает множество фактов, наиболее важным среди языков международного общения. Как подчеркивал М. С. Гаджиев на основе изучения гемм-печатей царя Албании Асвагена и Великого католикоса Албании и Баласакана, династических связей албан­ских Аршакидов и Сасанидов, среднеперсидские язык и письмо играли значительную роль «как среди албанской знати, так и среди высшего духо­венства страны» [14].

Признание того, что о других языках Кавказской Албании, кроме албанского, ничего не известно, само по себе довольно показательно. Оно фиксирует крайне слабую изученность данной темы в зарубежной и отечес­твенной историографии, в том числе вследствие недостаточности данных исторических источников. После публикации текстов албанских палимп­сестов исследования в области исторической социолингвистики заметно активизировались, в научный оборот был введен значительный объем неизвестных ранее лексических единиц кавказско-албанского языка. В связи с этим историки получили возможность привлекать в качестве дополнитель­ного источника также и сравнительно надежный (с учетом качества исполь­зуемых методик, основанных на глоттохронологии) материал исторической лингвистики. Наконец, немаловажным источниковедческим аспектом для изучения проблемы народов и языков Кавказской Албании является накоп­ленный объем исторической информации о современном расселении коренных народов Восточного Кавказа, а также происходивших процессах миграций, колонизации, миксации, ассимиляции и деэтнизации на дан­ной территории.

Начальный этап консолидации албанских племен, приведший к обра­зованию союза родственных племен, а затем и зарождению древнейшего государства на Восточном Кавказе, одни исследователи датируют в преде­лах IV в. до н. э. [15], другие — более поздним временем вплоть до начала I в. до н. э. Масштабы и географические рамки процессов межплеменой кон­солидации того времени неизвестны. Ясно лишь, что эти процессы имели продолжительный характер и были обусловлены объективной потреб­ностью албанских племен в объединении, как в силу внутренних причин, прежде всего социально-экономического характера, так и из-за воздействия многочисленных внешних факторов (усилившиеся международные торгово-экономические связи, влияние зоны цивилизации на сопредельные территории, военные угрозы и др.) [16].

Важнейшим условием образования племенных союзов является если не единство, то общность языков, такое их родство, которое обеспечивало бы достаточную степень взаимопонимания на широком общественном уровне. В развитии институтов государства наличие какой-либо упорядоченной системы коммуникации имело исключительное значение. На сегодняш­ний день господствующим в исторической науке является мнение, согласно которому албаны представляли собой близкие по происхождению и языку восточнокавказские племена — автохтоны кавказского происхождения [17]. Кроме того, по крайней мере культурная близость в сфере материальной и духовной культуры определенных регионов Кавказской Албании хорошо прослеживается и на археологическом материале (работы Дж.А. Халилова, И.А. Бабаева, Ф.Л. Османова, Г.О. Гошгарлы, М.С. Гаджиева и др. археоло­гов). На каких же языках общались албаны и какие народы входили в конг­ломерат албанских племен?

Источниковедческий анализ

Ключом к пониманию языковой ситуации в Кавказской Албании на одном из ранних этапов ее развития является известная информация, содержа­щаяся в «Географии» Страбона (64 г. до н. э. — 24 г. н. э.). Раздел источника, посвященный Кавказской Албании, содержит следующие сведения:

«Διαφέρυσι δέ καί οί βασιλείς: νυνί μέν οΰν εϊς άπάντων άρχει πρτερου δέ καθ, έκάστην γλώτταν ίδία έβασιλεύοντο έκαστοι. Γλώαι δ είσίν έζ καίέικοσι αύτοίς διά τό μή εύεπίμικτον πρός άλλήλους». (Strabo. Geogr. XI, 4, 6).

Перевод: «Их цари отличаются друг от друга; в настоящее время один царь управляет всеми племенами. В прежние времена каждое племя (выделено мной. — А. А.) управлялось царем, который говорил на особом языке своего племени. Они говорят на двадцати шести языках, поэтому у них нет легкого способа для взаимосвязи и общения друг с другом» [18].

Указанное сообщение Страбона многократно использовалось в научной и околонаучной литературе для обоснования мнения об «этническом» мно­гообразии Кавказской Албании. По этой причине лаконичный, но инфор­мативный и стилистически неоднозначный фрагмент текста греческого географа, одной фразой описывающий разные эпохи, заслуживает особого внимания. В сообщении дважды используется греческое слово γλώσσα — глотта, которое, как известно, имеет по крайней мере два значения: это и язык, и наречие, диалект, говор [19].

Несомненно, в первой части сообщения слово глотта применяется для обозначения языка. Здесь прямо указывается на то, что разделение на пле­мена имело в своей основе языковые различия, царей было столько, сколько и племен. Во второй части сообщения то же самое слово глотта использу­ется с числительным 26. Это слово можно перевести и как «язык», тогда в предшествующий период истории Албании должно было быть соответс­твенно 26 племен и 26 царей. С другой стороны, между количеством племен (по числу царей) в первой части сообщения и числом 26 во второй части нет прямой корреляции. Племен могло быть немного, например, пять или десять, а диалектов, или наречий, — 26 или около того (если эта цифра обозначает порядок, а не точное число). В отличие от большого числа язы­ков и наречий в Албании, в исторических источниках упоминается гораздо меньше народов, населявших ее. Одни греко-римские источники пишут об албанах и леках/легах/гелах, другие — об утиях и леках/легах или перечис­ляют три группы племен и, соответственно, языков: албан, утиев и леков/ легов. Древнеармянские авторы, в частности Мовсес Хоренаци, добавляют к этим трем группам племен также цавдеев, которых они называют наро­дами, очевидно, подразумевая близость диалектов/языков внутри этой группы. Отдельно упоминаются также лупении/лпины, сильвы/чилбы, гаргареи/гаргары и некоторые другие племена.

Мовсес Хоренаци называл язык, который лег в основу албанской пись­менности, говором. Кроме того, некоторые исследователи переводят слово глотта во второй части сообщения Страбона как «наречие» [20]. Поэтому предлагаем, как представляется, более точный перевод обсуждаемого фрагмента текста Страбона: «В прежние времена каждое племя (выде­лено нами. — А. А.) управлялось царем, который говорил на особом языке своего племени. Они говорят на двадцати шести наречиях, поэтому у них нет легкого способа для взаимосвязи и общения друг с другом».

Конечно, можно вместо «наречия» использовать слово «язык», которое мало что меняет, тем более что в то время не было лингвистического разде­ления на языки и наречия: принципиальным был сам факт взаимопонима­ния. Однако для выявления реального содержания текста источника важно установить истинный смысл каждого слова. Вместе с тем указание Страбона на отсутствие «легкости» в общении между этими племенами может указы­вать на достаточное различие/расхождение по крайней мере части из этих 26 языков/наречий.

Семантически такое же употребление терминов «племя» и «язык» в двух разных, но следующих друг за другом предложениях находит подтвержде­ние совершенно в другой языковой среде — арабской. Арабо-мусульманские авторы называли многочисленные наречия и диалекты горцев Восточного Кавказа языками. Ал-Истахри насчитал более 70 языков (!) у горцев, про­живавших в горах за Дербентом:

الممتدّ امتّصل باب الأبواب نئّفا و سبعئن امّة لكلّ امّة لغة لا مجاورهم و كانت الاكاسرة كثرة الاهتمام بهذا الثغر لا يفترون عن فئ مصالحه

Перевод: «Говорят, что на вершинах гор, простирающихся по соседс­тву с Баб ал-абвабом, живет более семидесяти различных племен, и у каж­дого племени в этом пограничье особый язык, так что они не понимают друг друга» [21].

Ясно, что ал-Истахри подразумевал не только языки, но и обособивши­еся диалекты, как они и классифицируются в современном языкознании, поскольку такого числа языков в горах за Дербентом нет даже на сегод­няшний день и тем более не могло быть в X в., учитывая процесс языко­вой дивергенции. Далеко не все эти «племена» не понимали друг друга в то время, поскольку и сегодня у многих народов и субэтнических групп Дагестана внутри языков сохраняется довольно высокая степень взаимопо­нимания, обусловленная не только благодаря общим заимствованиям из персидского, арабского, тюркского и русского языков.

Далее, из текста «Географии» Страбона выясняется, что общение между племенами было затруднено, но какое-то межплеменное общение все же существовало! Иными словами, выражение «у них нет легкого спо­соба общения друг с другом» вовсе не означает, что у них вообще нет сооб­щения друг с другом. Оно указывает лишь на определенные затруднения в общении, а не на непроницаемые языковые барьеры. Таким образом, указывая на определенные сложности в общении, Страбон одновременно с этим указывает на сам факт существования вербальной коммуникации у албанских племен.

Особенностью межплеменного взаимодействия в древности и Средневековье являлось преобладание системы трансграничных для мест­ных племен социальных связей, механизм которой во многом обеспечивал потребности общения в условиях языкового и диалектного многообразия. Для достаточно полного обеспечения такой потребности принципиально необходимо наличие по крайней мере следующих трех условий: 1) пле­мена, образующие племенной союз, а затем и государственное образование, должны были иметь возможность вербальной коммуникации; 2) эти пле­мена должны были быть экономически тесно связаны и взаимозависимы друг от друга [22]; 3) наконец, на территории союза племен, другого раннеполи­тического образования и тем более государства критически важно наличие городов, которые обеспечивали бы не только их тесное взаимодействие на межродовых, клановых и межплеменных уровнях социальной организа­ции, но и существование и развитие городской культуры. Эти особые усло­вия, которые, как считают археологи, в Кавказской Албании имели место [23], а также существование локальных «языков базара» для жителей соседних областей могли заменить потребность в наддиалектном, общенародном языке, обусловить би- и трилингвизм (что наблюдалось и наблюдается у народов Дагестана, в особенности у мужской части населения как наиболее подвижной). Для более детального изучения данного вопроса необходимо обратиться к аутентичным источникам, прежде всего — к историческим и историко-географическим сочинениям, а также данным сравнительно- исторического языкознания, репрезентативность и возможности верификации которых значительно возросли после публикации результатов исследования албанских палимпсестов из Синайской обители.

Принципиально важный вывод, к которому пришли исследователи албанских палимпсестов, заключается в том, что «лезгинский характер КА находится за пределами всяких сомнений» [24]. Под определением «лез­гинский» исследователи понимают группу, включающую в настоящее время «девять восточнокавказских языков», которые были распространены от северных районов бассейна реки Самур в Южном Дагестане до южных склонов Большого Кавказского хребта [25]. Речь идет, как можно понять из приведенных в издании таблиц, об удинском, лезгинском, табасаранс­ком, агульском, рутульском, цахурском, крызском, будухском и арчинском языках, без хиналугского. Судя по сравнительным таблицам, приведен­ным авторами грамматического очерка, «одна треть лексики КА в текстах палимпсестов имеет хорошие параллели в современном удинском. Другие термины могут быть отнесены к другим восточнокавказским языкам. Пока почти одна треть лексики КА не имеет надежных этимологий» [26]. Этот язык, таким образом, не есть собственно удинский, хотя является и самым близким к нему (41 параллель из 74). Из других восточнокавказских языков к КА ближе всего агульский (31 параллель) и потом только собственно лез­гинский и табасаранский (по 21 параллели) [27]. Этот самостоятельный язык, представленный в палимпсестах, вероятнее всего, и есть албанский, или гаргарский, как его обозначал Хоренаци. Вместе с «протоудинским» он составляет, как представляется авторам, группу арранских языков (в изда­нии обозначено как Old Udi [28]).

Согласно В. Шульце и И. Гипперту, группа, включающая в себя кав­казско-албанский и протоудинский языки, составляет вместе с агульским, лезгинским и табасаранским группу восточносамурских языков (Eastern Samur languages) [29]. Помимо восточносамурской группы они включают в лезгинские языки еще две группы — западносамурскую (рутульский и цахурский) и южносамурскую (крызский и будухский), а также отдельный арчинский язык.

Смелая гипотеза В. Шульце с отнесением албанского к восточнолезгинс­ким (или восточносамурским) языкам, т.е. к одной ветви с собственно лезгин­ским, которую он последовательно защищает в каждой своей публикации, противоречит не только исследованиям последних лет, но и традиционной классификации лезгинских языков. Иначе говоря, на материале новооткры­тых албанских текстов В. Шульце пришел к выводу о необходимости пол­ностью пересмотреть существующую классификацию лезгинских языков, однако пока еще недостаточно серьезно обосновал свою гипотезу, чтобы добиться ее признания среди коллег. Лингвистические исследования пос­ледних лет предлагают серьезную коррекцию этой схемы, разделяя лезгин­ские языки на две ветви — удинскую и самурскую, с выделением арчинского как отдельного языка лезгинской группы (см. ниже). Важный вывод, кото­рый в настоящее время является господствующим, заключается в том, что удинский язык «занимает отдельное место среди лезгинских, не проявляя специфической близости ни к одному другому языку группы» [30].

Средневековые арабо-персидские источники, значение которых для изучения истории Восточного Кавказа трудно переоценить, не только суммарно объединяют родственные языки на всей этой территории, но и отчетливо делят их на две основные группы языков — арранскую и лакзанскую. Первая группа представлена арранским языком (الرانئّة ар- ранийа), вторая — лакзанскими языками (اللكزانئة ал-лакзанийа). Они соот­ветствуют, как нам представляется, двум основным группам албанских племен — албанам/утиям и лекам/легам античных греко-римских источни­ков, соответствующим арранам и лакзам средневековых арабо-персидских источников.

Сведения об арранском языке, который был основным языком обще­ния в округе бывшей албанской столицы Партава (би-навахи Барза’а), содер­жатся в сочинениях мусульманских авторов. Так, ал-Истахри, писавший в первой половине X в., рассказывая о распространении арабского и персидс­кого языков на Кавказе и использовании в Дабиле и вокруг него армянского языка, заявляет:

و نواحى برذعة لسانهم الرانيّة

«В стране Барза’а говорят на арранском» [31].

Эту информацию подтверждает также ал-Мукаддаси, живший во вто­рой половине того же столетия. При этом, судя по дополнениям, видно, что это не простой пересказ из книги ал-Истахри. Так, например, отмечая неко­торую грубоватость языка народов этой части Кавказа (ва-лайса лисанихим би-хусн), ал-Мукаддаси пишет:

و بارمينية يتكلمون بلارمنية وبالران بالرانية

«В Армении говорят по-армянски, а в Арране — по-аррански» [32].

Ибн Хаукал, рассказывая о распространении в регионе персидского и арабского языков, поясняет, что «мало кто говорит по-арабски, а, кроме того, говорящие по-персидски не понимают по-арабски. Чисто по-арабски говорят купцы, владельцы поместий, а для многих групп населения в окраинах Армении и прилежащих стран существуют другие языки, как армянский — для жителей Дабиля и области его, а жители Барда’а гово­рят по-аррански» [33]. Об арранском языке в самом Арране сообщает хроника сирийского автора, известного как Псевдо-Захарий Ритор, который пояс­няет, что Арран населяет верующий народ со своим языком [34].

О лакзанских языках писали многие арабские авторы, но только Закарийа ал-Казвини сообщил о факте существования в XII в. письменных текстов на одном из этих языков, переведенных с арабского, по мусульман­скому праву (фикху) [35].

Тут необходимы некоторые пояснения.

1) Одни исследователи считают, что под словом نواح навах (ед.ч. нахийа), означающим «сторона», «район», речь может идти о небольшой округе Барда’а, древнего Партава, который в этот период включал в себя сам город и его окрестности [36], а другие под ним понимают весь Арран [37]. Однокоренной термин нахв может иметь и более широкую коннота­цию — «край», «местность». Однако мы видим, что разные арабские источники дают различную географическую привязку арранского языка: Ибн Хаукал говорит только о городе, ал-Истахри — об округе Барда’а, а ал-Мукаддаси — обо всем Арране. Таким образом, даже с учетом всех приведенных коннота­ций термина сфера применения арранского языка не выходила за пределы территории средневекового Аррана на левобережье Куры, а также некоторых районов правобережья в районе Барда’а. Сказанное означает вполне опреде­ленную географическую привязку арранского языка для X в.: ясно, что в более древние времена ареал его распространения был гораздо шире.

В X в. город Барда’а давно уже не был административным центром Аррана, более того, он находился за пределами собственно Аррана, по­скольку оказался на территории «Армянского Агванка» (Hay-Aghuank’) на правобережье Куры; о двух Арранах (الرانين— ар-Ранайн) писал и Ибн Хаукал, перечисляя их вместе с Азербайджаном и Арменией в качестве отдельных политических образований [38]. Мовсес Каланкатуаци также раз­личает исторические и административно-политические области Утик’, Алуанк’, Лпинк’ и др. [39], размещая столицу Албании город Партав в гаваре Утик’ (греч. Отена) [40]. Тем не менее указанные данные мало проясняют культурно-языковую ситуацию в этой части региона. Понятно, что албан­ский язык в Барда’а продолжал существовать, несмотря на его отрыв от общественно-политических и этнокультурных процессов в левобережном Арране, мощную волну исламизации и арабизации города, а также пред­шествовавшую волну арменизации и все еще продолжающегося влияния иранского этнического компонента. Не случайно одни из ворот Барда’а назывались Курдскими (см. ниже).

2) Мусульманские авторы говорят об арранском языке в единственном числе (ал-лисану-хум ар-ранийа), хотя местные источники подчеркивают этническую разнородность Аррана. Мовсес Каланкатуаци упоминает четыре племени арранского происхождения: «От его [Арана] сына, про­изошли племена Утийского, Гардманского, Цавдейского, Гаргарского княжеств» [41]. Соответственно, следует полагать, что на арранских языках говорили жители названных исторических областей. Форма единствен­ного числа по отношению к арранским языкам может свидетельствовать о сравнительном единстве, близости этих языков, об их различиях на уровне диалектов. Й. Гипперт и В. Шульц и вовсе сводят древнеудинский к гаргарскому, поскольку, согласно Каланкатуаци (вслед за Хоренаци), именно гаргарский язык лег в основу албанской письменности [42]. Однако характеристика гаргарского языка как «гортанного, резкого, варварского и грубого», данная Каланкатуаци, в одинаковой степени может быть отне­сена ко всем арранским языкам вследствие их близкого родства, так что это обстоятельство не может служить доказательством в пользу отождест­вления гаргарского языка с утийским (древнеудинским). Кроме того, как заметил Ю.А. Ландер, любезно ознакомившийся с рукописью данной ста­тьи, к X в. древнеудинский мог быть мелким языком, не слишком замет­ным для арабского наблюдателя.

3) Мовсес Хоренаци, труд которого значительно позднее использовал Каланкатуаци, различал не четыре, а пять арранских народов, произо­шедших от этнарха Арана: албаны, гаргары, утии, цавдеи и гардманцы (см. ниже). Следовательно, источник заставляет нас поверить в то, что на ранних этапах консолидации албанами/арранами могло называться от­дельное племя, которое впоследствии дало свое имя союзу албанских пле­мен. Кроме того, столь явное разграничение этнонимов «албан» и «гаргар» позволяет допустить мысль о том, что собирательное название конгломе­рата родственных племен не совпадало с языком письменности: в качестве последнего был, вероятно, использован один из языков арранской группы, а именно — гаргарский (подобно тому, как впоследствии при создании лез­гинского литературного языка выбор пал на гюнейский диалект).

4) О лакзанских языках арабские источники пишут во множественном числе (араб, лугъат — «языки»). Такое написание подтверждается и истори­ческим нарративом источников, которые прямо и недвусмысленно сооб­щают о племенном многообразии лакзов, которые сначала имели одного общего царя с титулом хирсан-шах, облеченного в царское одеяние в виде шелкового халата (каба) с рисунками, на котором был изображен медведь (ср.-перс. хирс) [43]. Затем, после арабского завоевания части региона, когда наступает период углубления политической раздробленности, на этой тер­ритории средневековые мусульманские сочинения фиксируют наличие некоторого числа царей Лакза (мулук ал-Лакз) [44]. Сведения о царях Лакза (имеются в виду правители отдельных этнополитических образований на данной территории) сопровождается информацией о переносе столицы Лакза из Билистана (совр. Ахты?) в Захур (совр. Цахур) [45]. Вопрос о том, в какой степени лезгинский и цахурский языки были взаимопонимаемы в VII—VIII вв., остается открытым.

Определение ал-лакзанийа конструктивно содержит в себе форму мно­жественного числа, поскольку -ан- является суффиксом мн. ч. в среднепер­сидском языке. В арабский язык название страны лакзов перешло в двух формах — единственном (Лакз) и множественном (Лакзан). Форма ед. ч. этого определения — ал-лакзийа.

5) Противопоставление Арана (Рана) и Лека (Лекана) в качестве этнархов двух основных этнических массивов Кавказской Албании само по себе показательно. Сложно сказать, можно ли считать обозначение арранами и лакзами в качестве мифических прародителей своих народов не одного, а разных этнархов — Арана и Лека (Лекана), отражением объективного процесса продолжавшегося языкового и этнокультурного размежевания двух наиболее крупных этнических общностей Кавказской Албании. Более мелкие этнические группы на этой территории также начали возводить свое происхождение не к общим этнархам, а к своим собственным: Леонти Мровели приводит их имена: Бардос (район Партава?), Эрос (район Эрети?) и Мовакан [46]. Наблюдаемое в грузинской исторической традиции разделе­ние массива населения Албании по этнархам (а точнее — по этнополитическим областям!) на Эроса, Бардоса, Мовакана, вероятно, отражает не только конфедеративный характер политического устройства Албании, но и существовавшее разделение внутри арранского (албанского) этноязыко­вого массива, подобно тому, как и в армянской исторической традиции мы наблюдаем пять ветвей от единого этнарха Арана.

6) Средневековые грузинские источники, проводя различие между Эрети (северо-западной частью Аррана — араб. Шакки), собственно Арраном (Рани) и Лекети, понимают под леками все дагестанские народы, возводя их происхождение к другому общему этнарху — Леку (Лекану). Леонти Мровели еще выделяет такие отдельные области, как Мовакан и Барда (Партав), поскольку к X в. они также были обособлены. В качестве самоназвания этноним лак/лек сохранили только лезгины (с метатезой лак-з/лек-з в лез-г) и лакцы (лак). Арабы вслед за Сасанидами использовали этот эпоним не только для обозначения лезгинских земель по обе сто­роны реки Самур, но и как этнический маркер, обозначавший все лезгин­ские народы, кроме арранских. После ликвидации Кавказской Албании в начале VIII в. название Арран, судя по данным арабских источников, закрепилось только за территориями, где проживали носители арранских языков, т.е. территорией между Ширваном, Муганом, Арменией, Кабалой, Шакки (Эрети) и Кахети.

7) С лакзанскими языками картина представляется более ясной, вследс­твие того, что все они сохранились и потому сравнительно лучше изучены, как, впрочем, и удинский. В рамках данного исследования достаточно отме­тить то, что общее определение ал-лакзанийа подчеркивает их типологи­ческое родство между собой, а слово лугат — их диалектное, а возможно, и языковое многообразие.

8) Мы можем быть уверены в сравнительной надежности средневе­ковых арабских историков и географов, особенно в тех случаях, когда они опирались на информацию, полученную непосредственно от местных жителей. Так, в первой половине X в. ал-Истахри довольно точно посчитал общее число языков и диалектов, которое не противоречит современным оценкам, — свыше 70. В первой половине XII в. Абу Хамид ал-Гарнати [47] перечислил филанский [48], закаланский, хайдакский, зирихкаранский языки, которые могут быть сопоставлены с основными диалектами даргинского языка — урахинским, акушинским, кайтагским, кубачинским; некоторые исследователи считают их отдельными языками даргинской языковой группы [49]. Поэтому нет никаких оснований считать факт использования формы множественного числа случайностью или прихотью средневекового автора. Когда речь заходит об отдельных языках, например, арабском или персидском, множественное число никогда не используется, только единс­твенное. Поэтому мы можем полагать, что под ал-лугат ал-лакзанийа под­разумевается не один, а все «лакзанские» языки, имеющие родство внутри своей языковой группы.

В тексте ал-Мукаддаси мы также находим информацию о письмен­ности народов Восточного Кавказа. Так, рассуждая об особых языках в Армении и Арране, он утверждает буквально следующее:

و فار سيتهم مفهومة تقارب الخراسانيّة في الحروف

Перевод: «А их персидский язык понятный, он своими буквами похож на хорасанский» [50].

Н.А. Караулов, не придав особого значения слову الحروف ал-хуруф в конце предложения, обозначающему буквенные знаки, перевел этот текст следующим образом: «Когда они говорят по-персидски, то их можно пони­мать, а их персидский язык кое в чем напоминает хурасанский» [51]. А между тем в предложении отчетливо выделяется два семантических ядра: в пер­вой части говорится о том, что их персидский язык понятен, а во второй — что графически, т.е. своим алфавитом, он близок к хорасанскому. Признавая очевидный факт распространения в Армении и Арране среднеперсидского (парсик) письма наряду с местными алфавитами, следует иметь в виду, что арабским автором местные алфавиты могли восприниматься похожими на среднеперсидское письмо, которое в X в. использовалось на периферии активно исламизировавшегося иранского мира, прежде всего — в Хорасане. С другой стороны, учитывая особенности графики перечисленных систем письма, вероятность такого отождествления не столь велика.

Историко-лингвистические данные [52]

Новейшие данные сравнительно-исторического языкознания существен­ным образом подкрепляют вывод о существовании в Кавказской Албании двух основных групп языков, которые в арабских источниках называются арранскими и лакзанскими. Основываясь на репрезентативной лексико­статистической базе данных международного научного проекта “The Global Lexicostatistical Database” [53], A.C. Касьян выделяет три самостоятель­ные подгруппы лезгинских языков — удинско-кавказско-албанскую, арчин­скую и узколезгинскую (по определению А.С. Касьяна), или самурскую. Узколезгинская подгруппа делится на три ветви: 1) западно-лезгинскую (цахурский и рутульский языки); 2) южнолезгинскую (крызский и будухский языки); 3) восточнолезгинскую (лезгинский, табасаранский и агульский языки) [54]. При этом российский лингвист критикует В. Шульце, который объ­единил удинско-кавказско-албанскую ветвь с агульским, табасаранским и собственно лезгинским языками в один восточнолезгинский кластер [55], ссы­лаясь на низкое качество его лексических списков и отсутствие каких-либо формальных аргументов в пользу предложенной немецким исследователем филогенетической классификации [56].

Для более предметного описания хронологии сложных и разновектор­ных процессов развития и дивергенции родственных языков на Восточном Кавказе трудно обойтись без привлечения данных глоттохронологии. Используя этот метод, С.А. Старостин пришел к заключению, что распад кавказской семьи языков, ныне называемой северокавказской, на восточно­кавказские, или нахско-дагестанские и западнокавказские, или абхазо-адыгские языки произошел примерно в середине VI или начале V тыс. до нашей эры [57]. В восточнокавказской семье И. М. Дьяконов и С.А. Старостин выде­ляли следующие ветви: 1) восточную, или лезгино-даргинскую; 2) лакскую; 3) центральную, или аваро-андо-цезскую; 4) западную, или нахскую; 5) хуррито-урартские языки [58].

Восточная, или лезгино-даргинская, ветвь делится на лезгинскую и даргинскую группы языков, и также к этой ветви относится хиналугский язык [59]. В «Атласе кавказских языков» Ю.Б. Корякова, где классификация во многом основана на лексикостатистике С.А. Старостина, в число южнода­гестанских языков включены не только лезгинские языки, но и все языки даргинской ветви и даже южные диалекты лакского (Lezgic & southern outliers of Lak & Dargwic) [60].

Сопоставляя лингвистические данные с археологическими материа­лами, М.Е. Алексеев пришел к выводу о том, что восточнокавказские языки разделились на нахскую и дагестанскую ветви в конце III тыс. до н. э. [61] Начало выделения протолезгинского языка А.С. Касьян относит ко II тыс. до н. э., приводя в качестве условной даты 1720 г. до н. э. [62] В. Шульце датирует выде­ление лезгинских языков из протолезгинского началом II тыс. до н. э., когда, по его мнению, часть носителей этого языка, жившая на территории сов­ременного Азербайджана, перешла Кавказский хребет и населила север­ную часть Восточного Кавказа вплоть до района Дербента, древнего Чора (Τξουρ or Ϲοϯαγ) и «Албанских ворот» (‘Aλβάνιαι πύλαι), включая бассейн реки Самур [63]. Другие исследователи датируют разделение лакско-даргинской ветви, распад пралезгинской языковой общности на кавказско-албанскую/ удинскую и лезгинскую ветви, а также, предположительно, обособление хиналугского языка в пределах I тыс. до н. э. [64]

Что касается процессов размежевания внутри группы лезгинских язы­ков, то, по мнению А.С. Касьяна, все дистантные методы предполагают «пос­ледовательные бифуркации с отделением сначала удинской ветви, затем арчинской и соответствующим обособлением узколезгинского (самурского) праязыка» [65]. Первой, как полагают, еще в IX в. до н. э. выделилась кавказско-албанская ветвь, затем, в VI в. до н. э. — арчинский язык, и затем, в III в. до н. э., — шахдагские языки (крызский и будухский) [66].

С распадом узколезгинской, или самурской, ветви языков, ситуация не столь ясна. Так, модифицированный метод ближайших соседей, раз­работанный С.А. Старостиным для лексико-статистического анализа и реализованный в программе Starling, указывает «на первое отделение западнолезгинской ветви и последующую бифуркацию на южнолезгинскую и восточнолезгинскую ветви» [67]. В то же самое время другой метод указывает на первое отделение южнолезгинской ветви, а третий — восточнолезгинс­кой ветви. Хронологические оценки этих бифуркаций, при расчетной дис­танции 300 лет, показывают, что выделение современных языков лезгинской группы из отдельных протоязыков, восходящих к пралезгинскому, проис­ходило на протяжении от I в. н. э. примерно до середины XVII в.

Условия родо-племенного и этнического многообразия, имевшие место и в Кавказской Албании, неизбежно порождали сложные языковые ситуации. Чаще всего в таких условиях социальная коммуникация осу­ществлялась благодаря такому интересному феномену как диалектная цепь. В этом случае один язык через систему диалектов плавно переходил в другой язык. На границах распространения родственных языков диа­лектный континуум мог переходить в языковой, создавая, таким образом, общее языковое пространство, языковую непрерывность. Сложные язы­ковые ситуации приводили к образованию вертикального континуума, на верхних уровнях которого располагался, например, литургический и/ или официальный язык, на средних — общеразговорное койне, наддиалектная форма устной речи, или неофициальный «язык базара», который имел практическое, утилитарное значение, на нижних — языки общения внутри семьи, рода, сельской общины [68]. В условиях отсутствия жесткой централизации власти и тесного взаимодействия племен языковая непрерывность могла сосуществовать с общенародным языком койне, а в случае отсутствия такого языка — заменить его, выполняя интегративные фун­кции в пределах своего этнокультурного ареала. Такая ситуация харак­терна и для лезгинских народов, где языки соседних этнических групп сравнительно более взаимопонимаемы по периметру их контактов, в то время как отдаленные друг от друга этнические группы при общении сталкиваются с языковым барьером.

Наиболее распространенный язык/диалект первой группы, арранской, который лег в основу письменного албанского, представленного в рукопис­ных текстах как язык албанских палимпсестов, согласно схеме, предложенной В. Шульце и Й. Гиппертом, ближе всего к ниджскому диалекту удинского языка, а со стороны лакзанских языков обнаруживает наибольшую бли­зость к агульскому. Исследователи сочли вероятным, что кавказско-албанский язык имел «сестринские диалекты, от которых произошли ниджский и варташенский диалекты» [69]. Соответственно, древнеудинский, восходящий к пралезгинскому, выделяется в качестве общего родителя обоих диалектов современного удинского, а также собственно кавказско-албанского языка [70]. Если это действительно так, то арранские языки были диалектами, которые действительно гораздо меньше отличались друг от друга, чем лакзанские языки, особенно на ранних этапах Кавказской Албании. Возможно, именно поэтому об арранском языке мусульманские авторы всегда пишут в единс­твенном числе (см. об этом выше).

Мы уже говорили о возможных, хотя и незначительных, диалектных различиях арранского языка в районе Барда’а на правобережье р. Куры и в левобережном Арране; ряд исследователей полагает, что население Арцаха и Утик’а, до того, как утратило собственный язык и арменизировалось, было родственно албанским племенам левобережья [71], представляя собой отде­льное племя; не исключено, что этим племенем как раз были «таинствен­ные» цавдеи (см. об этом ниже). Большинство их оппонентов, не отвергая такую точку зрения, настаивает на сосуществовании на данной территории армянского языка и армянской культуры вследствие долгого пребывания этой части Албании в составе Армении [72].

Опираясь только на источниковедческий материал, без общей картины сравнительно-лингвистических наблюдений по диалектологии кавказско-албанского и удинского языков, вышедших из протоудинского корня, невоз­можно определить ареал распространения диалекта, который лег в основу письменного (литературного) языка Кавказской Албании. Лингвистический анализ затруднен из-за того, что к настоящему времени большинство арранских языков и диалектов исчезло, сохранились только два живых диа­лекта удинского языка, и еще один, условно говоря, «гаргарский» (кавказ­ско-албанский / собственно арранский) — язык албанских палимпсестов и эпиграфических текстов.

Лакзанские языки определенно включали в себя следующие праязыки, как их называют лингвисты: протолезгинский, прототабасаранский, протоцахурский, проторутульский, протоагульский, протокрызский, протобудухский, возможно, также и хиналугский (некоторые лингвисты относят хиналугский язык к самостоятельной ветви нахско-дагестанской семьи, в кото­рую входит только этот язык). Пралезгинский язык, носители которого состав­ляли большую часть населения нынешних Северо-Восточного Азербайджана и Южного Дагестана, представлял собой основной язык группы лакзанских языков. Но какую же роль в Кавказской Албании в целом мог играть этот язык?

Начало | Продолжение читайте >>> здесь >>>

22.09.2015 1041 3
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
© 2013-2024 · Alpania-Mez Контакты Хостинг от uCoz